Марсель Пруст «Содом и Гоморра»

«Содом и Гоморра» — четвёртая часть произведения Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». Хотя она стала последней, опубликованной при жизни писателя, что даёт надежды на устоявшееся содержание, на полках книжных водятся редакции с разными началами романа.

Начало «Я не спешил на вечер к Германтам, так как не был уверен, что приглашен, и бродил без цели по улицам; но и летний день словно тоже не торопился. Был уже десятый час, а он все еще придавал сходство Луксорскому обелиску на площади Согласия с розовой нугой…» — признак отсутствия аж целой части. А вот «Я уже упоминал, что в тот день (день приема у принцессы Германтской), задолго до моего посещения герцога и герцогини, о котором только что шла речь, я подкарауливал их и, стоя на страже, сделал открытие…» — свидетельство о наиболее полной версии.

Читатель «Содома и Гоморры» пересечёт экватор «Поисков» и снова побывает в курортном Бальбеке, где развернётся почти всё повествование книги. Сюжет вращается вокруг регулярных визитов в небольшой салон г-жи Вердюрен, а также ревности рассказчика, подозревающего измены Альбертины и с мужчинами, и с женщинами. Вдоволь накатавшись по гостям, главный герой решает увезти возлюбленную в Париж, от греха подальше, чем роман и заканчивается.

Центральный персонаж здесь однозначно — барон де Шарлю, сохнущий по скрипачу-альфонсу. Проработанностью и темпераментом он заткнул за пояс всю обойму прустовских героев, церквей и яблонь, перетянув на себя каждое бальбекское и парижское одеяло. В этом есть глубинный для автора смысл. Будучи представителем нетрадиционной ориентации, французский классик модернизма, уже втёршийся в доверие к читателю тремя увесистыми томами, решает излить свою распутную душу, но делает это с фантастическим, никем не превзойденным, изяществом. О гомосексуальности протагонист рассуждает извне, с явным осуждением, называя пороком, грехом и извращением. Здесь нет апологетики мужеложства и лесбиянства, а лишь скрупулёзный анализ наблюдений, пропущенный через неодобрительное восприятие рассказчика.

Зато сами события и персонажи преподнесены так, чтобы вызвать где-то умильную улыбку, где-то — сочувствие. Местами «распутные грешники» оказываются человечнее, понятнее и трогательнее прочих героев романа. Но надо отметить — натуралов отныне не много: едва протагонист стал замечать «извращенцев», их признаки проявились в каждом втором существе окружающего мира, начиная людьми и заканчивая цветами, в качествах коих Пруст находит подтверждение естественности однополых отношений. У автора особый взгляд на сей феномен: мужчина, которого романтически тянет к «своим», — есть лишь женщина, облачённая в плоть другого пола. А суть любви — та же, включая уже многократно повторённую идею о невозможности взаимного чувства: оно всегда — лишь в одну сторону, то к Свану, то, соответственно, от Свана. Никак не вместе.

Хозяин, конечно, барин, но с гомосексуальностью Пруст хватил лишнего. Даже ценительница и переводчица автора Елена Баевская, говоря о профессиональных планах, призналась: «Плохо понимаю, зачем мне нужны “Содом и Гоморра“, “Пленница“ и “Беглянка“» — что ещё раз подтверждает: Марселя Адриановича мы любим, но не за это. Уйма страниц ушла на подспудную реабилитацию однополых отношений, — и в романе, по сравнению с первыми, обеднела палитра тем. Не разгуляться!

Но Пруст всё тот же — с пёстрым ажуром образного письма. Где ещё найти сравнение: «Луна — как ломтик апельсина, аккуратно отрезанный, но уже надкушенный» или камни, синеющие на розовой от пыли дороге? А кто из нас встречал возвышенное «сапфизм» вместо порнушного тэга «лесбиянство»? Художник создаёт красоту, и уж коль гений решил вложить и описать в книге важные и близкие для себя проблемы, придётся мириться, что целый том отведён постельной аналитике. В конце концов, «В поисках утраченного времени» — сам по себе «постельный» роман, написанный увядающим, не вылезающим из кровати, болеющим человеком, желавшим запечатлеть в прозе всё то, что считал важным.

Порицающий тон сохраняется всё произведение, а вот библейские метафоры выветриваются в начале романа. «Содом и Гоморра» — яркое название, но обманываться не надо: оно могло быть любым. В сущности, это всё тот же текст, продолжающий «Германтов», перетекающий в «Пленницу», не знающий границ и не предрасположенный к дроблению на части. «Поиски» четвертовали на тома, но это лишь издательская необходимость, а не отражение анатомии художественного замысла.

Писатель по-прежнему прекрасно юморит. Особенно забавен эпизод про разрезание индейки, но «Германты» смешнее. С невероятной точностью переданы нюансы человеческих взаимоотношений, послевкусие от которых не позволяет верить в реальность чувств героев других авторов. История развивается так же непредсказуемо, как растёт дерево: ветвь — сюда, сучок — туда, хоба — висельник. И здесь примечательно сравнение Прустом своих работ с готическим собором, чей архитектурный стиль, к слову, всегда тяготел к передаче не скованных рамками природных узоров. Правда, сам автор подразумевал как раз чёткость и слаженность композиции. Но каждый видит своё, «кроме слепых, уж самой собой» (гр. «Странные игры»).

Занятны подлые потуги г-жи Вердюрен затянуть любой чем-либо приметный сброд в свой салон, да и всякий значительный её гость в той или иной мере в чём-то да гадок. Кстати, один из них имел в числе прототипов Сент-Бёва, на чьи критические методы Пруст всю недолгую жизнь точил зуб и даже разнёс их в сочинении «Против Сент-Бёва», доказывая, что книга — не отражение автора, а контролируемый акт фантазии.

Да и в целом персонажи в данном томе — самые яркие: любой второстепенный лифтёр тут имеет тщательно выписанные особенности: возрения, манеры, любимые фразы, за этим увлекательно наблюдать. Разумеется, нельзя пройти мимо Альбертины — девушки, чьё появление заставило увеличить объём «Поисков» где-то на треть. Собственно, «Содом и Гоморра» — это мостик-галерея от «сторон» (Свана и Германтов) к истории Пленницы. Возлюбленная протагониста мастерски, сама того не желая, сводит бедолагу с ума, в придачу воспроизводя любовь Свана и отзеркаливая отношения де Шарлю. При всей невероятной наблюдательности, рассказчик наступил на те же грабли, что и люди вокруг. Тут явно угадывается задуманная Прустом симметрия.

Важный эмоциональный момент в книге — параллелизм с прошлым. Старые чувства преследуют героя, особенно — осознание безвозвратной кончины бабушки. Комментаторы часто по глубине превозносят этот эпизод над переживаниями из «Германтов», но в действительности по весовой категории в плане грусти и художественности отрывки эквивалентны.

Вопреки теориям Сент-Бёва, Пруст сумел абстрагироваться от интимных предпочтений и писать с точки зрения человека традиционных вкусов, проявив себя подлинным художником, способным вживаться в любые личины и создавать самые притягательные женские образы в литературе. Его талант позволил не угробить книжную махину, выстроенную вокруг столь интимной и щекотливой темы, оставив «Поиски» произведением искусства, а не исповедью или орудием поборничества гомосексуализма.

Особой странностью романа стало упоминание о том, кто и что подумал. Ясно, что с позиции рассказчика знать об этом невозможно: «Вот было бы хорошо, если бы такой человек сопровождал меня во время путешествий и помогал мне в делах! — подумал де Шарлю. — Насколько легче мне было бы жить!».

Изъятое из общей канвы, произведение «Содом и Гоморра» явно уступает первым частям по многим параметрам, но легко нагоняет их в сильных поэтических отступлениях. Прекрасные концовки глав всё же компенсируют недостатки предшествующего текста, что даёт основания судить о книге, как о близкой по уровню своим предшественницам.

«Содом и Гоморра» — переходный роман, слишком зацикленный на одной теме, сохраняющий стиль и образность более ранних работ, сильно превосходящий их по проработанности персонажей.