Игорь Всеволодович Можейко известен как Кир Булычев, автор фантастических повестей и рассказов и многочисленных сценариев к художественным и мультипликационным фильмам..

— Игорь Всеволодович, сейчас выходит ваше Собрание сочинений. Что из последних произведений будет в него включено, и над чем вы сейчас работаете?

— Когда оно выйдет, никто не знает. Я бы иначе сформулировал вопрос — что вообще недавно у меня вышло? Вышла большая книга в издательстве «Текст». Она называется «Заповедник для академиков», и трехтомник моих старых рассказов. Уйдя в тупик с «Алисой», я понял, что что-то легкое все же хочется писать, но с той Алисой уже не получается. И я как бы ее состарил — я сделал ее двадцатилетней агентшей интергалактической полиции. Кроме того, Эдуард Успенский предложил мне участвовать в создании Энциклопедии для «новых русских», ее исторической части. Это энциклопедия для тех, кто хочет за полчаса стать культурным человеком. Не знаю, что из этого получится, но статей двести я уже написал. Я беру какое-нибудь историческое явление и должен в две-три строчки объяснить это явление человеку, который никогда ни о чем подобном не слышал. Я проверял на своих знакомых. Они часто смотрят на меня с недоумением. Ну, например, я пишу — Понтий Пилат — римский прокуратор Иудеи, в частности, прославился тем, что учил туземцев мыть руки. Ко мне обращаются с вопросом: «Что же, евреи раньше руки не мыли»? Это называется спринт-история. Может быть, допишу и издам на свои деньги, чтобы все стали образованными.

— Верите ли вы в существование иных цивилизаций?

— Я не верю в то, на чем появляется спекуляция. На стремлении людей избавиться от болезней появляются колдуны, на любви людей к таинственному появляются НЛО, телепаты и т. д. Мне очень обидно, что пропадает научный, то есть трезвый и разумный скептический взгляд на то, что вокруг происходит. Мы становимся слишком доверчивыми — нам вешают лапшу, а мы ее едим прямо с ушей. Я не могу сказать, есть ли другие цивилизации. Мой ум достаточно ограничен для этого. Я даже не знаю, что будет со мной после смерти.

— Вы верующий человек?

— Нет. Я воспитан пионерской организацией, комсомольской. Опять же — это все равно что существование других цивилизаций. Я допускаю, что есть какая-то форма высшей жизни. Я не знаю, я предпочитаю оставаться в мире, который я могу познать. Для меня Бог — это непознаваемое.

— Я считал, что долгие годы вы были оптимистом, а теперь вы фаталист. Как вы это объясните?

— Я всегда был фаталистом. Как это: оптимист носит брюки на ремне, пессимист — на ремне и подтяжках, а фаталист — без ремня и без подтяжек. Это настолько условно. Ведь что такое пессимист или оптимист? Пессимист — это хорошо информированный оптимист.

Если речь идет о литературе, то в детской литературе я всегда оптимист. Я не хочу, чтобы ребенок читал сказки с плохим концом. Сказки всегда должны иметь хороший конец, чтобы потом у человека настроение было лучше, и вообще, чтобы он сам был лучше. Что касается взрослой литературы, то сейчас очень трудно быть оптимистом. Ну а в жизни — в зависимости от обстоятельств: кот поел, бабушка лучше себя чувствует — и я уже оптимист.

— Игорь Всеволодович, мое поколение просто зачитывалось вашими историями, а уж «Гостью из будущего» смотрели бесчисленное количество раз. Сейчас эти герои кажутся немного наивными — так круто изменилась наша жизнь. Как перемены отразились на вашем творчестве и кто ваши новые герои?

— Дело в том, что поколение читателей довольно быстро меняется. Почему Алиса не может повзрослеть? Потому что, когда вашему ребенку будет восемь лет, вы купите ему книжку про Алису именно потому, что, когда вам было восемь лет, вы ее читали. Иногда меня спрашивают читатели: «Почему у вас Алиса не растет?» Да потому что Шерлок Холмс не стареет, Мегрэ не может стать старым. Потому что это маска, а маска должна быть неизменной. Есть и другая проблема. Сейчас, казалось бы, детской литературы появилось значительно больше, чем когда я был мальчишкой. Тем не менее существуют какие-то лакуны, какие-то пустые места. В конце концов восьмилетнему человеку, наверное, рано еще смотреть крутые американские фильмы, где машины бьются друг о друга. Ему надо не то чтоб сказку, а что-нибудь переходное. И вот эта ниша, которая образуется, на мой взгляд, между периодом сказок и периодом чтения другой, более серьезной литературы, остается незаполненной.

— А что вы скажете о «взрослой» литературе?

— Мы живем в мире таком запутанном, таком подчас ужасном, что, я считаю, у нас вообще сейчас кризис фантастики. Фантасты просто разводят руками, теряются и не знают, о чем писать, потому что фантастики вокруг значительно больше, чем той, которую они могли бы придумать. И тем не менее... У фантастики есть главное оружие, которое именуется гиперболой. Она преувеличивает то, что происходит вокруг. В свое время мы с Ричардом Викторовым делали картину «Через тернии к звездам», о мертвой планете Дэсе, которую люди погубили: испортили реки, воздух, дома они живут в противогазах... У нас была идея такая — вместо слова КОНЕЦ написать: «Все кадры мертвой планеты Дэсы сняты в Советском Союзе сегодня». Тогда нам, конечно, этого сделать не разрешили. Но принцип такой, и он очень важен, — рассказать человеку, который может думать и хочет думать, не о какой-то вымышленной планете, а о наших проблемах, о том, что мы здесь, на Земле, делаем. Поэтому серьезная фантастика сегодня — это литература предупреждения.

— Ну, а перспективы какие-то у нашей фантастики есть?

— Издательства сейчас ведут грустную политику, которая диктуется лотком. Лотку нужна средняя литература, та, что быстро раскупается. У нас уже появились собственные авторы, пишущие для лотка. Серьезная фантастика не дает быстрой прибыли, а лотку нужна быстрая прибыль. Но, я думаю, это явление закончится. Очевидно, нам нужно вернуться к этому разговору года через 2-3.

— Игорь Всеволодович, вы всегда были беспартийным. Это следствие вашей аполитичности или жизненная позиция?

— Я не любил принадлежать. Я всегда старался не вступать туда, где от меня требовали того, с чем я был не согласен. Я не состоял в партии не потому, что я какой-то борец. Я человек слабовольный, и потому — упрямый: чего мне не хотелось, я никогда не делал. Мне не хотелось ходить на партийные собрания, голосовать за то, за что я не хотел голосовать. Я не хотел вступать в Союз писателей, потому что я должен был подписать бумагу о моем обязательстве писать методом соцреализма. Я в жизни не хотел писать методом соцреализма. Так что в этом не было революционной борьбы. В течение нескольких лет я был единственным советским бородатым беспартийным дипломатом. Я им был нужен в Бирме. Как только появилась возможность оттуда уехать, я уехал.

— Я знаю, у вас есть кот. Как его зовут?

— Его зовут Мышка. Обычно мы любим тех, о ком заботимся, кто от нас зависит. Мы больше любим не тех, кто нами руководит, а тех, кому мы можем помочь, защитить. Очевидно, это вообще принцип нормальной любви. Любовь — это не когда получаешь, а когда отдаешь.

— Присутствует ли Мышка в какой-нибудь повести или рассказе?

— Да, был какой-то рассказ, где он присутствовал. У меня же разные животные были — лемуры, например. О них тоже есть довольно большой рассказ.

Кирилл Буров